Неточные совпадения
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство
дедово:
«Ты, дядюшка, —
сказала я, —
Должно быть, богатырь».
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз про цену спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну, дядя! два двугривенных
Плати, не то проваливай!» —
Сказал ему купец.
Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство,
сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо
деду за всё то, что он настроил и насадил.
«То, что она не дворянка, поверьте, не смущало меня ни минуты, —
сказал он мне, — мой
дед женат был на дворовой девушке, певице на собственном крепостном театре одного соседа-помещика.
«Вам должно быть лет 80, вы мне годитесь в отцы и в
деды», —
сказать так — значит польстить.
«Вот ведь это кто все рассказывает о голубом небе да о тепле!» —
сказал Лосев. «Где же тепло? Подавайте голубое небо и тепло!..» — приставал я. Но
дед маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» —
сказал я ему.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» —
сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и
дед.
— Где ж она? подайте луну, —
сказал я
деду, который приходил за мной звать меня вверх.
— Ведите назад! —
сказал я
деду.
«Этому дереву около девяноста лет, —
сказал хозяин, — оно посажено моим
дедом в день его свадьбы».
Но главное в рассказах
деда было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни
скажет, то именно так и было.
Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по малой мере, подумавши, хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно
сказать, что такое. Плюнул
дед, кинул котел и руки после того вымыл.
Сказавши это и отдохнувши немного,
дед достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью, пока не доехал до места и не отдал грамоты самой царице.
«Уже, добродейство, будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно
сказать, того… (
дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно
сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то у меня есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
— Что ж вы, хлопцы, —
сказал дед, — рты свои разинули? танцуйте, собачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки! ну! вот так! гей, гоп!
— Где чумаки? —
сказал дед, положивши значок на большой дыне, чтобы на случай не съели хлопцы.
Я вам
скажу, что на хуторе уже начинают смеяться надо мною: «Вот, говорят, одурел старый
дед: на старости лет тешится ребяческими игрушками!» И точно, давно пора на покой.
— Черт с тобою! —
сказал дед, бросив котел. — На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему. — Это только пугает нечистая сила!
— Вишь, бесовское обморачиванье! —
сказал дед и с досады хватил кулаком что силы по столу.
— Вишь, чертова баба! —
сказал дед, утирая голову полою, — как опарила! как будто свинью перед Рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики! Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, что я вам принес! —
сказал дед и открыл котел.
Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голупуцек…знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе
деда и
сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице.
— Гм… —
сказал дед и сам перепугался.
Покойный
дед, надобно вам
сказать, был не из простых в свое время козаков.
Вошел
дед, я
сказал ему...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки,
дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно
сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя
сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
— Лексей, поди вон, — глухо
сказал дед.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и
дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она
сказала...
— Слушайся дедушку, —
сказала мать, перекрестив меня. Я ждал, что она
скажет что-то другое, и рассердился на
деда, — это он помешал ей.
Она совсем онемела, редко
скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит в углу и умирает. Что она умирала — это я, конечно, чувствовал, знал, да и
дед слишком часто, назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал теплый, как овчина, жирный запах гнили.
Мать не пошевелилась, не дрогнула, а дверь снова открылась, на пороге встал
дед и
сказал торжественно...
Дед стал уговаривать его жаловаться, но он
сказал, отбросив дробины в угол кухни...
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на
деда, в мундире цехового старшины [Цеховой старшина — выборная почетная должность старшего по профессии. Т. е.
дед был наиболее уважаемым красильщиком в Нижнем Новгороде.], в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и
сказала матери...
— Врешь, —
сказал дед, — это не больно! А вот эдак больней!
Бабушка, сидя под окном, быстро плела кружева, весело щелкали коклюшки, золотым ежом блестела на вешнем солнце подушка, густо усеянная медными булавками. И сама бабушка, точно из меди лита, — неизменна! А
дед еще более ссохся, сморщился, его рыжие волосы посерели, спокойная важность движений сменилась горячей суетливостью, зеленые глаза смотрят подозрительно. Посмеиваясь, бабушка рассказала мне о разделе имущества между ею и
дедом: он отдал ей все горшки, плошки, всю посуду и
сказал...
— Ну-ко, подстригай малину, —
сказал дед, подавая мне ножницы.
— Розог-то! —
сказал дед, весело подмигнув мне, когда, осматривая сад, я шел с ним по мягким, протаявшим дорожкам. — Вот я тебя скоро грамоте начну учить, так они годятся…
Не раздеваясь, бросив клетки, я выскочил в сени, наткнулся на
деда; он схватил меня за плечо, заглянул в лицо мне дикими глазами и, с трудом проглотив что-то,
сказал хрипло...
Бабушка тоже усмехнулась, хотела что-то
сказать, но
дед нахмурился.
Это было вечером; бабушка, сидя в кухне у стола, шила
деду рубаху и шептала что-то про себя. Когда хлопнула дверь, она
сказала, прислушавшись...
—
Скажи ему, чтобы слушался меня, — угрюмо проговорил
дед, глядя в небо, еще розовое.
— Помоги, али не видишь? —
сказал мне
дед, я не помог, туго связанный тоскою.
— Чего он говорит? — обратился
дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня,
сказав...
— Пойдем чай пить, —
сказал дед, взяв меня за плечо. — Видно, — судьба тебе со мной жить: так и станешь ты об меня чиркать, как спичка о кирпич!
— Прокляну, — шепотом
сказал дед.
Дед крякнул, весь как-то заблестел, обошел кругом ее, разводя руками, шевеля пальцами, и
сказал невнятно, точно сквозь сон...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный
дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она
сказала мне сердито...
— За костоправкой я послал, — ты потерпи! —
сказал дед, присаживаясь к ней на постель. — Изведут нас с тобою, мать; раньше сроку изведут!
Однажды, когда она стояла на коленях, сердечно беседуя с богом,
дед, распахнув дверь в комнату, сиплым голосом
сказал...
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от нее, залез на крышу дома и долго сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего вотчима и новой бабушки вишневым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но когда
дед отколотил меня, на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала коленями и
сказала...
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел пойти,
сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а
дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.